Дистопия

После смерти наше поколение отправится в GTA Vice City.

Пока окружающие спешно овладевают мастерством ловить бумеранги, мы пытаемся взять под контроль свою жизнь. Нас, их и всех, кто родился в 1980—2000 годах, ловко подогнали под широкую инфантильную гребенку, а в Азии даже прозвали поколением Сампо и Сатори. Наверняка есть чёртова дюжина причин не браться за пульт управления. В конце концов, мы — те, кто на ходу сбивал проституток в GTA Vice City и там же прыгал с трамплинов на танке — не уверены, что нам стоит доверять руль. Хотя на трагедию и безудержное веселье нас еще хватит.

Исполнилось восемнадцать, двадцать, стукнуло двадцать пять, да хоть близится тридцать — какая разница? Разницы действительно нет — дело даже не в накрашенных девочках-подростках, которые выглядят как модели в их модельно-предпенсионном возрасте, и не в бойких парнях, которые на самом деле уже лет десять как окончили университет, но еще органично смотрятся в снепбэках и футболках с диснеевскими персонажами. Итог одинаков: ищешь связку аргументов в пользу того, что здоров и в меру социален или хотя бы оправданно инфантилен и интровертен.

Термин «сампо» появился в Корее (не в той ее части, где скармливают чиновников голодным собакам) как определение юным, которые ни за чем не гонятся, но тем самым умудряются пошатнуть и институт брака, и азиатское трудолюбие. Будто осознали, куда ни кинь — перспективный порожняк. В Японии вовсе опять о созерцательности и покое — заговорили о поколении Сатори. Исток такой номинации «Сатори» — медитативная практика, которая позволяет постичь истинное человеческое предназначение без субъективизма, через бытовое к состоянию абсолютного покоя и принятия. Капиталистическое восхваление того, кто купил себе тачку представительского класса, слетал отдохнуть подальше-пожарче и отхватил должность повыше, чуждо этому поколению, если не сказать — отвергается им. Такое отношение, считают психологи, естественная реакция на нестабильность во всём — от политической и экономической ситуаций до личного взаимодействия. Вообще «просветленное поколение» минимизирует связи с материальным, но и уходит во временное, удобное и воображаемое — мир, срезанный в Google Maps, поездки на такси, переписки. Сменить локацию, переехать в столицу, в Европу прорубить окно — еще не залог успеха, локация уже не сумеет перекроить человека по новым лекалам. Вообще можно говорить о глобальной осторожности в выборе. В США (а в нашем случае, как в «Нации Прозака», немножко в Соединенных Штатах Депрессии) то же явление называют поколением бумеранга. Речь идет не о тех бумерангах, которые из разряда «всё возвращается — и дела, и эмоции», а о нежелании покидать родимые пенаты и о камбэках детей в родительские дома.

Когда перебираешь эти хрусткие ярлыки, хочется взять круизер, вытряхнуть из рюкзака фантики от «киндер сюрпризов» и уехать в закат под какой-нибудь трек — будь то 4 Позиции Бруно, случайный witch house, нетленный Аквариум или ист-эндовский грайм, не суть. Делать-то что будем? Гордиться, составлять списки или лихорадочно бросаться к традиции — вроде как у Ильфа и Петрова: спасение утопающих — дело рук самих утопающих? Объясните геймплей, может, мы действительно используем не ту комбинацию клавиш?

Да дело в том, что нет джойстика, да и мышки нет, и даже тачпада, вообще ничего нет. Пока политики истерично выстраивают границы, мы понимаем, что стены и запреты сегодня — условны и уже не так угрожающи, а беспроводное проведет нас куда угодно и доведет до добра, белого каления и всего, что пожелаем. Реальность неуправляема — это прекрасно и когда осознаешь всю безысходность, и когда вдруг желаешь вновь получить какую-нибудь непростую миссию.

Кто-нибудь, подкиньте, пожалуйста, заговор и оберег от эзотериков, мы еще в трезвом уме и твердой памяти. Пока Вадим Зеланд в книге «Клип-трансерфинг. Принципы управления реальностью» пишет: «Ваша несвобода состоит в том, что вы приняли участие в навязанной вам битве», а потом учит манипулировать вариативностью ситуаций, мы сознательно сдаем мифическое оружие обратно, ибо понимаем: реальность неуправляема. И втискиваться в эту реальность с помощью BMW — то же самое, что управлять ею с помощью велосипеда, только с двухколесным вреда меньше для экологической обстановки. Мы берем вершины, отказываемся от алкоголя и героически становимся менеджерами старшего звена, а толку? Это приносит удовлетворение только на момент, когда мозг выбрасывает сообщение «Миссия выполнена». Можно, конечно, подождать, пока трупы всех тех, кто выполнил больше миссий, проплывут по реке, у которой ты занял тепленькое местечко, но что-то подсказывает — Томми всё же придется самому доставлять груз. Так вот, принимать миссии ипотеки, троих детей, путевки в Тайланд и статуса «взрослый» ребята не готовы, а скилл инфантильности действительно прокачивается — спасибо комиксам, музыкальным релизам и, к примеру, Джеку и Финну из «Времени приключений». Увлеченным быть забавно, хотя до просветленного всё равно далеко. За все определения спасибо психологам и социологам, они пытаются разобраться в механизме самоидентификации.

Жизнь нестабильна, люди непредсказуемы, а иногда и того хуже — предсказуемы. Неизвестно, есть ли что-то за чертой, важна ли наша поколенческая привязка, и отправимся ли в рай или ад. После смерти мы, скорее всего, снова попадем в GTA Vice City. Это было бы неплохо.

В психологии феномен бессмысленности жизни на удивление редко стоит в центре внимания, учитывая его распространённость, и преимущественно рассматривается в контексте депрессивных расстройств. Что-то важное (будь то смысл или Другой, что здесь синонимично) было со мной, теперь оно утеряно, а жить с этой потерей категорически невозможно — это и есть условная картина депрессии. Сложно установить, вызывает ли потеря смыслов депрессию, или последняя сопровождается обессмысливанием мира субъекта как следствие того, что всё плохо и ничего ценного здесь уже не осталось. Но тяжело не только встретить, но даже представить человека, активно и бодро проживающего бессмысленную жизнь, так же как и того, кому тоскливо и плохо, но существование преисполнено смыслами. Так что будем считать, что это если не эквивалентные понятия, то прочно связанные общей темой Меланхолии.

Но переживаем ли мы это остро или нет, однако жизнь фундаментально бессмысленна, как бессмысленно по умолчанию вообще всё в мире самом по себе. Чтобы со всей основательностью прийти к этому выводу, человечеству понадобились уйма времени и две мировые войны. Не то чтобы это достижение кого-то обрадовало, и потому оно осталось мёртвым грузом висеть на шее культуры. Грандиозные по сути достижения экзистенциализма так и не были усвоены и закреплены (как и весь исторический опыт человечества), зато теперь к ним могут обращаться те, кто подозревает, что с осмысленностью мироздания что-то не так. Однако бессмысленность реальности и бессмысленность существования конкретного субъекта — это не одно и то же.

Бессмысленность реальности означает тот простой и важный факт, что реальность просто есть. Это индифферентная по отношению к людям и самой себе разнородная масса как-то упорядоченных или не упорядоченных явлений, которые случаются или не случаются. Мир абсолютно никаков. Вопрос смыслов здесь не ставится, потому что смыслы — это про разумных людей, а не про камни и звёзды (как бы вам ни нравились и ни были наполнены ценностью камни и звёзды). Смертные заброшены в бессмысленный мир и пытаются как-то здесь разобраться, пока могут. Потом они вообще умирают, так что приходится стараться активнее или на всё плюнуть и пойти пить. Но допустим, что пить мы не хотим.

Это значит, что единственное «место», где хотя бы гипотетически можно обнаружить смыслы — это психическое пространство самого субъекта, а не нечто вне его. Это не значит, что смысла нет нигде, кроме саморазвития (что бы это ни значило) или других игр с отражениями. Это значит, что моё особое отношение к данной скульптуре, лесу, городу, идее либертарианства или пантеону древних майя, наделяющее их смыслом, заложено не столько в них и даже не столько во мне самом, сколько между нами, где что-то там на этой основе совпадает или не совпадает с чем-то во мне. Моя любовь к этому человеку — это именно моя любовь, что-то особенное, что я воспринимаю в связи с ним, а не нечто в нём, но без меня и без него этого бы не возникло. Звучит как трюизм, но трюизм очень важный. Смысл — это нечто, что зарождается в субъекте, но невозможно без объекта, воображаемого или нет. Отсутствие заложенных вовне и излучающихся от объектов смыслов может кого-то расстроить, но на деле в этом нет ничего кошмарного. Зато такой сдвиг восприятия позволяет куда лучше увидеть, как все эти чертовски важные вещи появляются и оживают в нас самих через контакт с чем-то вовне. Так что сколько не пялься на объект любви, но любви там не обнаружишь. И я напомню, что проекции — это всё ещё наши проекции.

К сожалению, как нет резона шарить взглядом по миру и искать там что-то осмысленное, когда твоя жизнь опустела, так и нет его в том, чтобы с болезненным энтузиазмом авгура разглядывать свои внутренности в поисках утраченного смысла с картинами великого будущего и золотого века прошлого. Потому что всё, что появляется, зарождается где-то между, и происходит это, к сожалению, само собой. Единственный классик сколько бы то ни было удачного труда о вопросе смыслов, Виктор Франкл, отмечал, что «счастье подобно бабочке…» и так далее, и вообще его тяжело найти и легко потерять. Эта цитата стала фантастически банальной и уже образовавшийся от неё в процессе многократной эксплуатации пепел успел рассыпаться в прах, но истина, к сожалению, там так и осталась, разве что обратиться к ней стало сложнее. Смыслы невозможно найти или оживить сознательными усилиями воли (как сделать с их помощью ещё много чего). Иногда они внезапно появляются, и тогда уж лучше быть с ними поаккуратнее, потому что всё прекрасное ломается разочаровывающе легко. Притом чем больше усилий прилагает субъект к поиску смысла и чем сильнее нагружает ценностью эту находку, тем меньше у него шансов. Поскольку именно подобное перегружение психики тягостным давлением с печатью вины и разрушения уже привело субъекта к потере смыслов и продолжает делать то же самое. Так же как и грубый и преждевременный анализ смысла заставляет его улетучиться, и совсем не обязательно потому, что смысл был “ложным” (если вообще существуют ложные смыслы), а в виду всё той же хрупкости.

К слову, по заявлениям очевидцев, читать «В поисках смысла» в надежде найти там собственно смыслы совершенно бесполезно, там их не найти, и даже пути поиска там намечены ну очень абстрактно. После этого многие разочаровываются и полагают, что раз им не помог великомудрый Франкл, то уже ничто не поможет — всё тщетно, я обречён. Но просто не все книги и мудрецы одинаково полезны. Кому-то полезнее почитать Франкла, кому-то Мамардашвили, кому-то Лавея, кому-то новости, а кому-то лучше вообще ничего не читать, а пойти пройтись. Нет никакой общей схемы нахождения смысла, как бы ни хотелось к ней обратиться, потому что это очень личное, возможно даже самое личное (не считая желаний, само собой). Вот что можно вынести из выстраданного в ужасах заточения манускрипта Франкла, так это то, что смысл всегда есть и его не может не быть. Это не то, что разрушается или то, что нужно конструировать, это то, что где-то наличествует и просто остаётся до поры невидимым и незамеченным. Есть существенная разница между тем, что нечто искомое где-то (или когда-то) уже существует, и тем, что оно отсутствует в принципе. Найти то, что есть, заметно проще, чем то, чего нет.

Подобная надежда могла бы стать достойной опорой субъекту в этом мистическом поиске, если бы не важная оговорка. Человек в депрессивном состоянии, живущий, соответственно, в бессмысленном мире, не только лишён надежды, он всячески гонит её прочь от себя, не давая укорениться, в том числе и потому, что страх разочарования в нём куда сильнее желания иметь надежду. Его тяжело за это упрекать после того, что он уже потерял и как сильно разочаровался. Тем не менее, надежда — это важный и, наверное, необходимый шаг на пути поисков, а его опыт разочарования уже сам по себе может стать смыслообразующим.

И здесь мы переходим к самой, как мне кажется, важной части этого послания. Меланхолия предполагает продолжительный процесс истощающего разрушения, наличие груза бесконечной вины и присутствие могущественного внутреннего агрессора, пресекающего пути к изменению ситуации. И многое другое, вкупе с тем фактом, что смыслы истираются из внутреннего взора субъекта, и он погружается в пустыню смыслов, где проносятся яростные ветра ненависти к себе. Но несмотря на то, что всё естество субъекта под управлением восседающей над всем деспотичной инстанции препятствует переходу ситуации и самого субъекта в качественно другое состояние, разрывающее замкнутый круг разрушения и вины, лазейка всё равно остаётся. Хотя даже это бывает затруднительно, но наилучшей возможностью найти во всём этом смысл будет буквально найти смысл во всём этом. Очевидно, что ситуация, где теряются смыслы, препятствует их обретению, но бессмысленность как идея, а не переживание вполне может стать фундаментом для разрастающегося дерева смыслов с повешенным на нём субъектом и плодами в виде страдания и сострадания, опустошения, разрывающих душу демонов и всего в этом роде. Да, это звучит не слишком оптимистично, и кому-то может не понравиться именно такой исход, но есть вещи, которые мы не выбираем, и в том числе это наша психоструктура. Она просто есть, и как бы плоха она не казалась, но борьба с ней всегда оканчивается бессмысленностью и поражением субъекта, а не чудесными превращениями. Последние если и возможны, то в результате сотрудничества с собой, в том числе с кровавыми тиранами и демонами, а не благодаря разрушительным попыткам революций и триумфальной войне с собой. Хотя последнее звучит куда романтичнее и заманчивее, но добром не заканчивается.

Догадываюсь, что все эти измышления могут помочь страждущим не столь значительно, как хотелось бы. И понимаю я это в том числе как тот, кого в не меньшей степени мучила проблема утраты смыслов. Но именно это позволяет мне с большей уверенностью говорить, что это не безвыходная ситуация. Мир действительно полон объектов, взаимодействие с которыми обнаруживает путеводные искры смысла. И сколь бы то ни было активный (а в депрессивном состоянии скорее пассивный) поиск этих искр среди залежей косной материи рано или поздно увенчивается успехом. Также крайне полезным является здесь знание себя хотя бы в той мере, чтобы понимать, что привлекает, оживляет и вызывает интерес (а скорее вызывало этот эффект прежде, ведь сейчас всё плохо и скучно).

Само собой, для каждого это будут абсолютно личные и в этом смысле уникальные переживания и объекты, так же как и способы взаимодействия с ними. Но всё это действительно существует в смертных и населённом ими проклятом мире и требует лишь обнаружения и всматривания в том или ином виде. К счастью, эта возможность открыта каждому, покуда он жив и соображает. Кроме того, не стоит винить себя и позволять другим (а также своим внутренним объектам) упрекать за то, что жизнь опустела, а интересы утрачены. Люди сами отвечают за свои смыслы, но винить себя за их отсутствие равноценно обвинению сколь угодно трудолюбивого работника в отсутствии урожая зимой. Некоторых событий можно только дождаться, а тем временем быть терпеливее к себе.

Слово “Меланхолия” кажется теперь неуместным и напыщенным архаизмом, в крайнем случае названием фильма Триера, но не страшным душевным недугом. Её место заняла банальная и лишённая намёка на сакральность депрессия. Повсеместно используемое слово, и этим едва ли можно напугать или удивить. При этом депрессия действительно столь распространена, что к ней относятся скорее как к простуде, чем настоящей болезни. Депрессия – это то, от чего можно выпить таблетку и жить счастливо, это «неправильное мышление», по мнению некоторых, от которого можно избавиться усилием воли. Депрессия – это нелепый казус в глазах как тех, кто в её власти, так и беспечных наблюдателей. Но если дать чему-то другое имя и назвать безопасным, то оно не изменится, но будет жить само по себе, властвуя над субъектом. Поэтому речь пойдёт именно о Меланхолии, Чёрной Чуме души.

Проще начать с очерчивания Меланхолии через всё ту же депрессию, с которой всё должно быть относительно прозрачно, давно известно и скучно. В виду имеются состояние пониженного настроения, разрастающееся переживание бессмысленности, чувства вины и ничтожности, доходящие до бредовых. Множество разнообразных чувств с отнюдь не прозрачным описанием. Едва ли многих миновало подобное состояние, и составить общее представление не составит труда. Но нас интересует так называемая депрессия меланхолического субъекта, то есть не преходящий синдром, но особенность субъекта, для которого депрессивные составляющие становятся вечными спутниками, если только подобный субъект существует и может претендовать на отличие от прочих.

В традиционном понимании Фрейда Меланхолия уже претендует на то, чтобы быть этим особым устройством субъекта, хотя она и связывается со временной скорбью по утраченному любимому объекту, но является уже не преходящим переживанием, а фундаментальным свойством субъекта, который живёт с постоянным, как будто беспричинным чувством утраты любимого. Причём, как выясняется, основу составляет здесь не столько сама утрата, сколько связанная с ней ненависть к утраченному объекту, которую невозможно реализовать и которая становится тем, что связывает утраченный объект с меланхоликом. Связывает столь прочно, что объект навечно остаётся при субъекте, становясь им самим, и бесконечные потоки обвинений и злобы обрушиваются несчастным на самого себя.

Меланхолия – это боль потери любимого, эквивалентная ненависти к нему. Тогда как ненавистный любимый занимает место субъекта в самом субъекте.

Пока мы не двинулись дальше, следует прояснить, что это за объект, почему именно ненависть и как образуется столь странная конфигурация. Сразу отмечу, что эти измышления уже существенно расходятся с фрейдистскими, хотя и не противоречат им. Основной же вклад в понимание Меланхолии и меланхолического субъекта внесла Мелани Кляйн, рассматривавшая так называемую «депрессивную позицию» младенца, при которой у него формируется образ Первичного Объекта, сочетающего «хорошие» любовные качества, которые прежде субъект считал своими, и деструктивные «плохие» качества, которые полностью выносились вовне и уже снаружи паранойяльно преследовали и нападали на субъекта, и к этому мы ещё вернёмся. Далее я буду сравнительно вольно интерпретировать построения этих и других авторов.

Объект – это отчасти реальный другой, Первичный Объект, которым в случае Меланхолии традиционно считается мать. Он жизненно важен для субъекта, поскольку обеспечивает само его существование и вместе с необходимой пищей дарует любовь и заботу, что до поры субъекту неизвестно, и предполагается, что всё это появляется по его воле. Но затем пища, любовь и Первичный Другой так и остаются прочно связанными в фантазии субъекта, становясь его неутолимым Голодом.

Любимый Первичный Объект отстраняется и оставляет субъекта в его фантазии. Здесь часто не имеет значения конкретное поведение реального другого. Предположим пока, что его заботы и любви оказывается субъективно недостаточно в сравнении с Голодом гипотетического юного субъекта. Хотя исследования в детских домах это и подтверждают, но в реальности всё обстоит далеко не столь линейно.

Субъект оказывается без защиты и поддержки, один на один с невыносимой утратой объекта, жизнь без которого буквально невозможна. Любимый объект становится столь же ненавистным, ведь он ушёл, бросил и предал. Ненависть всегда составляет часть отношения к объекту, но реализуется обычно косвенно или остаётся в тени, теперь же ничто не сдерживает эту безграничную ярость, при этом Первичный Объект всё ещё остаётся абсолютно хорошим, любимым и жизненно необходимым. Единственное, что остаётся сделать с амбивалентным абсолютно хорошим и абсолютно плохим любимоненавистным объектом, это хотя бы в фантазии присвоить его себе навсегда, чтобы он никогда больше не мог покинуть. И хотя желанен он только как любимый и кормящий, и субъект хотел бы присвоить себе лишь любовь и сытость, но присваивается он целиком, будучи уже неделимым. Следует заметить, что любовь к объекту и любовь от объекта здесь не являются раздельными феноменами, это просто любовь-от-объекта-и-к-объекту, точно так же, как и потоки ненависти исходят одновременно оттуда-и-туда.

Субъект заточает Первичный Объект в себе, чтобы уже никогда с ним не расставаться. В мифической фантазии он проглатывает его, словно хтоническое чудовище, проглатывающее Солнце, желая присвоить не пищу, но саму функцию насыщения. Но с такой задачей ему не под силу справиться, объект слишком прочен и велик, чтобы его переварить и растворить в себе. Объект остаётся в недрах субъекта, застыв в полуживом-полумёртвом состоянии. Таким же становится и субъект, которого заполняет и переполняет отвратительный разлагающийся, но всё ещё живой труп Первичного Объекта. Теперь меланхолический субъект уже не способен ничего изменить. Он не в силах и исторгнуть из себя инкорпорированный объект – тот безгранично велик, необходим, навечно связан любовью-ненавистью и стал одним целым с плотью меланхолика.

Меланхолия – это проблема Мёртвого Объекта внутри, заполняющего субъекта внутри мёртвой статичной органической массой. У Андре Грина и Юлии Кристевой концепт Мёртвого Объекта раскрыт в качестве Мёртвой Матери, но мне кажется более уместным именно слово Объект, в частности, чтобы устранить возможные отсылки к реальному другому.

Субъект так и остаётся существовать, оставаясь не вполне живым с инкорпорированным Мёртвым Объектом в себе, на которого он периодически нападает, стремясь изгнать прочь из себя. Но из-за симметричной двусторонней нерушимой связи с Мёртвым Объектом все нападения на объект являются одновременно и атаками на субъект и обращаются в упрёки, самоуничижение и разрушительное чувство вины. Попытки уничтожить Мёртвый Объект обращаются в саморазрушение самых разных форм. Субъект извергает еду, голодает, режет себя и сдирает кожу в тщетных попытках уничтожить другого в его плоти, чужую плоть вокруг себя, доходя до буквальной гибели, желая фантазийной смерти Другого-в-Себе.

Интересно предположение, что любимоненавистный Мёртвый Объект оказывается не просто частью психической структуры, а на месте Я. Тогда субъекту приходится выстраивать себя вовне и вокруг, опираясь исключительно на Сверх-Я. Вообще традиционно полагается, что чувство ничтожности и вины исходит именно от Сверх-Я, ответственного за то, как следует и не следует быть, идеальные видения Я и долженствования. Поскольку меланхолический субъект отсутствует сам у себя, лишаясь собственных желаний и целей, то одним из самых доступных способов существования оказывается жизнь в соответствии со Сверх-Я, а не свойственный иным субъектам больший или меньший учёт интересов этой инстанции. Таким образом, всё, что остаётся меланхолику — скорбеть и взаимодействовать с идеальными структурами жёсткого и сложного Сверх-Я, не преуспевая в полной мере и ещё больше страдая от дополнительного чувства вины. Долженствования и обязанности становятся тем, что способно поддерживать субъекта в активном состоянии и уберегает от встречи со внутренней болью, ненавистью и покинутостью. При этом из той же инстанции могут исходить упрёки в том, что никто иной как сам меланхолик виноват в уходе любимого объекта.

Меланхолия – это заточение в почитаемом и ненавистном теле и пустота-переполненность на месте Я, где для себя уже нет места. Субъект становится недостойным и виновным отбросом в собственном мире.

Но приведённая модель всё ещё кажется неполной. Первичный Объект очень важен, но кажется крайне переоцениваемым до богоподобия. Вероятно, в связи с общей психоаналитической направленностью на более-менее реальных, хотя и условных персонажей истории субъекта. Также стоит определиться с источником любви и ненависти, достигающих столь драматических масштабов.

Поэтому мне кажется уместным переключиться на юнгианский дискурс и вспомнить для начала о Самости – центральном элементе психической структуры, упорядочивающем её и направляющим всё бытие субъекта. Как и все основополагающие психические элементы, Самость отмечена сакральностью, но, в отличие от них, она есть источник сакральности и организатор мифосмыслового поля субъекта. И как раз с переживанием сакрального и смыслами в случае Меланхолии происходит нечто особенное, поскольку и то, и другое оказываются утерянными и мёртвыми.

Все люди первоначально, ещё до того, как они станут каким-либо субъектом, существуют в ситуации «океанического блаженства» и инфернального кошмара субъект, ещё не ставший чем-то отдельным, является единым целым в том числе и с Самостью, грандиозным источником всей любви и всего разрушения. Через Первичный Объект, да и просто со временем, это разрушение выносится вовне, а любовь внутрь, давая начало всем разделениям в психической структуре субъекта. Аналогичным образом через Первичный Объект собирается психическая структура в её первоначальном виде, и через него же до некоторой поры происходит взаимодействие субъекта с Самостью, после чего Самость становится чем-то относительно присущем лично субъекту.

Процесс сборки касается в том числе и деструктивных фрагментов, тем самым из хороших и плохих частей формируется амбивалентный любовно-разрушительный образ Первичного Объекта. Но мне кажется уместным понимать Первичный Объект не столько как источник любви и заботы, сколько как то, что по мере формирования отделяет своим влиянием субъекта от первичного хаоса любви-разрушения. Сам же Первичный Объект впоследствии становится тем, что называется «Душой» субъекта, функционирующей в том числе как посредник взаимодействия между Я и Самостью.

Соответственно Первичный Объект существует с самого начала и функционирует как кормящий и защищающий, уже являясь посредником божественного, но не как связный образ, а лишь как воздействующая сила, постепенно обретающая форму и наполняющаяся качествами в восприятии субъекта.

Также снова следует вернуться к идеям Кляйн об изначально присущей субъекту безграничной деструкции, энергии Влечения-к-Смерти, дополняющей объединяющую любовную силу либидо и являющейся, возможно, вовсе единственной психической энергией, которая, лишь преобразовавшись, становится созидательной. Эта сила разрушения с самого начала просто есть и своим наличием грозит уничтожить субъекта, которому нечего ей противопоставить. Чтобы избежать аннигиляции, субъект, чья психическая структура ещё только формируется и является фрагментированной, условно выбрасывает заражённые разрушительностью элементы вне себя, создавая заодно различие между «вне» и «внутри», прежде отсутствовавшее. Естественно это всё происходит в фантазии, но и существование субъекта на тот момент является лишь фантазийным – реальность ещё только предстоит сконструировать, и первым шагом как раз становится создание внешней реальности как абсолютно «плохой» реальности, грозящей уничтожением, но это уже лучше, чем повсеместная смутная витальная угроза.

Это общая история для всех людей, и, значит, при Меланхолии что-то должно происходить иначе. Фигурирующий как посредник Самости и субъекта Первичный Объект перестаёт быть эффективным. Дело ли в его слабости или особой силе воздействия Самости – это не так уж важно. Субъект сталкивается с катастрофической угрозой аннигиляции от демонических фрагментарных объектов, полных разрушительной энергии, источником которых кажется та же инстанция, что дарила любовь и защиту от них.

Субъект обращает на соединённые Первичный Объект и Самость всю свою ненависть и любовь, чтобы избавиться от кошмарной угрозы существованию. Одновременно происходит сразу ряд частично взаимоисключающих событий, которым ничто не мешает быть единовременными в мифической по сути психоструктуре, где нет причинной обусловленности и правил исключения.

Во-первых, субъект оказывается брошен Первичным Объектом, который оставляет после себя боль предательства, заброшенность, одиночество и ненависть. Так же он брошен Самостью на произвол Судьбы, над которой он более не властен, тогда как Самость давала чувство предназначения, стабильные чувства уверенности и веры в смысловую наполненность существования.

Во-вторых, субъект со своей стороны разрывает все связи с Самостью и Первичным Объектом, поскольку те оказываются угрожающими и опасными. Хотя это происходит из соображений безопасности, но оставляет у субъекта впечатление, что его не просто покинули и божественность покинула этот мир, но что он сам убил единственного любимого другого и, более того, он убил божественное, что вызывает соответствующее запредельное чувство вины.

В-третьих, на «месте» разрыва связи с Самостью, то есть условного её положения в психической структуре, остаётся зияющая рана Чёрной Дыры. В некотором смысле Солнце Самости, а Солнце вполне очевидный её символ, обращается в свою противоположность, Чёрное Солнце Меланхолии, засасывающее смыслы и жизнь, вместо того чтобы продуцировать их, оставляя выжженную ледяную пустыню.

Меланхолик оказывается не просто оставлен, но пребывает в абсолютном ужасе предельного одиночества в пустой вселенной, покуда единственным другим там был Первичный Объект. И он встречается в одиночестве с нависающими над ним Ничто и угрозой Небытия.

Чтобы спастись, поскольку субъект не представляет возможности существовать без Первичного Объекта и, соответственно, без Души, он создаёт внутри себя Склеп, где со всеми почестями покоится теперь уже Мёртвый Объект-Душа, убитый вырвавшимся разрушением и самим субъектом.

Склепом с Мёртвым Объектом становится тело субъекта, через тело проводится взаимодействие с Мёртвым Объектом, его почитание, попытки оживить его и реализация ненависти к нему через переедание, недоедание, соблюдение особых диет, нанесение увечий, избегание любой заразы и стремление к поддержанию его в идеальном состоянии. Склепом становится и память меланхолика, тоже своего рода «плоть» и материя психической структуры, ведь он не может позволить забыть себе ничего о прошлом, к которому принадлежит всё то, что было потеряно и умерло.

Склеп-памятник не только фиксирует на века связь меланхолика с утерянными Душой и божественностью, но и защищает меланхолического субъекта от открывшейся в нём пасти ужаса, как если бы склеп стоял прямо над бездонной дырой в жуткую и алчущую крови тьму Другого Мира. Защита эта заключается в том числе в соблюдении сложных ритуалов по взаимодействию с телесностью-склепом и останками в нём, посвящая этому все мысли. Перебирая бесконечные полнящиеся архивы памяти и сложным образом выстраивая отношения с собственным телом, меланхолик может игнорировать бездонный провал Небытия под своими ногами.

Меланхолия – это мёртвая Душа в Склепе из плоти и воспоминаний, Она продолжает защищать владельца от инфернального ужаса, порождаемого засасывающей воронкой Тьмы, которая возникла на месте покинувшего и убитого божества. Эта Бездна таится в самом центре психической структуры субъекта, оплакивающего гибель Души и божественности и ненавидящего их и себя.

Сама по себе получившаяся конфигурация является для меланхолика полумерой — вечным Чистилищем, из которого нет исхода. Мёртвый Объект не оживает, сколько бы усилий ни прилагалось к его оживлению, хотя он и не вполне мёртв и приковывает к себе всё внимание, отнимая последние скудные силы. Меланхолик остаётся навечно преисполненным Ярости и Печали, ненавидя и тоскуя по всему, чего он лишился. Невзирая на защиту, обретённую возведением Склепа, время от времени из Бездны на месте Самости продолжает вырываться чистая разрушительная сила, несущая волны боли и сметающая всё то, что с таким трудом возводит субъект на бесплодной земле психической структуры. Душа мертва. Смыслы мертвы. Мир наполнен умиранием и смертью.

Чтобы избежать невыразимого страдания, меланхолик становится подобен Мёртвой Душе и приобщается к Забвению, выбирая быть ни-живым-ни-мёртвым, быть нежитью — столь же отвратительно, как подающий признаки жизни труп в Гробнице из плоти и воспоминаний. Меланхолик предпочитает быть просто объектом в пространстве, наблюдательной частью пейзажа, которая не чувствует, не переживает и не желает, но, соответственно, не живёт и ничего не делает.

При этом меланхолик всё ещё жаждет любви и заботы и ищет замещающий объект, который может утолить его бесконечный Голод, находя его в отношениях с как можно более постоянным внешним объектом, замещающим утерянный Первичный и мёртвую Душу. Таким объектом становятся реальные другие и всевозможные зависимости, причём объект зависимости является куда как более надёжным, чем реальный другой — он не может оставить субъекта, покуда тот способен обеспечить к нему доступ. Если меланхолика покидают вновь, то это становится напоминанием об отвержении, имевшем место в мифическом подробно запротоколированном прошлом, о сводящих с ума и грозящих аннигиляцией кошмаре и боли.

Замещающий объект, будь то реальный другой или объект зависимости, выполняет функции умершей Души меланхолика, наполняя его любовью, заботой и чувством защищённости от преследующих демонов, а также становится посредником, связующим субъекта с сакральным и с мифическим полем смыслов, окольно связывая субъекта с его собственной потерянной Самостью.

Меланхолия – это попытка субъекта не-быть, стать вещью и нежитью, с вечным Голодом по любви и жизненным силам другого, предстающим ангельским спасителем, потерять которого равноценно гибели субъекта

Важным свойством Меланхолии является власть аффекта. Субъект не знает, какое настроение у него будет через час или на следующий день, притом что настроение как будто радикально перестраивает психоструктуру, наделяя субъекта острыми депрессивными, маниакальными или отсутствующими качествами. Если его захлёстывают аффект боли и бессмысленность, то ему становится не просто грустно — весь мир для него преображается в бессмысленный мир боли. Если аффект отходит в сторону, то он может спокойно жить до его возвращения или стать вещью без качеств. При переключении в маниакальный режим меланхолик наполняется радостью, весельем и активностью. При всём этом субъект едва ли способен влиять на происходящее или прогнозировать очередную смену настроения без использования специальных веществ, влияние которых также бывает плохо прогнозируемым. Меланхолик существует в непредсказуемом мире, то грозящим разрушительными приливами довести субъекта до самоубийства, то вознести его до небесных высот в ореоле сияния. Тот или иной режим функционирования субъекта, как и промежуточные состояния, могут быть более или менее стабильными и сильными, но несомненно подчинение меланхолика настроению, даже если это анестезирующее настроение, лишающее его всякого аффекта, переживаний и деятельности.

Однако при кажущейся плачевности неустойчивого положения в нём есть радикальное преимущество — настроение безусловно и абсолютно истинно. К нему можно относиться так или иначе, но в нём невозможно усомниться, в отличие от ценности идеи или её смысла. Настроение просто есть. И оно соответствует хайдеггеровскому Основанию субъекта — Бытию, которое точно так же дано само-по-себе. Через настроение Бытие сообщается с субъектом, и его взаимодействие с беззащитным меланхоликом воспринимается разрушительно-благодатно, что позволяет увидеть подобие концептов Бытия и Самости.

Наплыв аффекта настолько захватывает меланхолика, что он способен существовать только в пределах, заданных модальностью аффекта, будь то уныние или воодушевление. Аффект полностью захватывает и трансформирует Я. В особо выраженных случаях субъект вовсе не способен рефлексировать по поводу своих переживаний. То есть это даже не окрашенность Я и представлений аффектом — это временное уничтожение Я хтонической стихийной силой, воспринимающейся как Катастрофа.

Меланхолический субъект часто, подобно эпилептику с тревогой, предчувствует возможную микроаннигиляцию и переживает частную гибель Я при каждом очередном вторжении аффекта. Это в большей степени касается деструктивного аффекта, хотя и маниакальность вполне может переживаться как своего рода позитивное умирание с последующим вознесением. Но цикличность этого явления сводит на нет его трансформирующую составляющую, как бесконечное умирание-и-возрождение в кармическом цикле, из которого невозможно вырваться.

Я назвал аффект хтоническим и стихийным, поскольку сила аффекта исходит из фундамента психической структуры — телесности, а плоть Меланхолии — это мифическая тёмная и близкая к хаосу материя-земля, порождающая чудовищ и скрывающая в недрах инфернальную бездну Иного Мира.

Таким образом, аффективность – специфически воспринятая изначальная энергия влечения-к-смерти, слишком сырая и несущая потому лишь разрушение. Демонические фрагменты разрывают связи с противопоставленным аффекту смысловым полем, сметая все означающие, которые ещё не были затянуты внутрь воронки Небытия, обессмысливая и наполняя смертью меланхолическую реальность. Разрушение связной системы символизации обращает все объекты в ничего не значащие вещи.

Меланхолия – это постоянное ожидание катастрофы и событие катастрофы, осуществляемой вторжением в психическую структуру демонов, наполненных разрушительной силой, через втягивающий энергию и смыслы Провал в мёртвой и бесплодной плоти психического.

Следует, однако, иметь в виду, что негативная деструктивная инфернальность, которой отмечено Чёрное Солнце на месте Самости, над которым высится храм смерти, то есть Склеп Мёртвого Объекта-Души, всё ещё является своеобразной сакральностью. Потому в случае Меланхолии следует говорить просто о вторжении сакрального и изначальной энергии, остающимися первозданными и хаотическими без структур, осуществляющих их обработку и трансформацию. По причине примитивности они выступают лишь как разрушительные и вступают в катастрофический конфликт с относительно связной психоструктурой меланхолического субъекта.

Чистая сакральность вторгается в психическую структуру и, не имея соответствующих путей взаимодействия, деформирует субъекта деструктивным или мегаломаническим образом, то есть вызывая депрессивное или маниакальное состояние, перекликающееся с ничтожеством и грандиозностью нарцисса. Тёмная Бездна – это единственный способ видеть Солнце для меланхолического субъекта, но Самость как таковая при этом не меняется, никуда не уходит и не умирает. Нечто на месте Самости видится исключительно разрушительным, поскольку разрушительность является одним из её основных качеств, так же как и созидательность, но только так её позволяет видеть полуразрушенное состояние меланхолика, покуда разрушение и смерть сами по себе сильнее и активнее, так как предшествуют созиданию и любви.

В деструктивном инфернальном модусе сакральное сметает покровы защит Я, сметает само Я, обращает всю психическую структуру в её инфернальную противоположность, лишает объекты ценности, полностью переводя мир в анти-мир, а внимание субъекта переходит внутрь, переключается на наполненную смертью и разрушением внутреннюю реальность, делая, однако, предельно ценными представления о смерти как таковой и о гибели субъекта в частности. Взор субъекта приковывается ко взору медузы Ужасного Сакрального.

Священная для меланхолика тематика умирания воспринимается как абсолютное избавление от страданий и воссоединение с Мёртвой Душой в Мире Смерти. Меланхолический субъект пребывает в сменяющих друг друга Аду и Чистилище, но чаще именно в последнем, потому что главной характеристикой Меланхолии является её статичность и скорбность, а не кошмарность. Умирание становится желанием выйти из замкнутой цикличности, за пределы бесплодной пустоши богооставленности, в которой бушует непредсказуемый и переменчивый шторм аффекта. Шторм аффекта и периодические вторжения демонических сил  частично проецируются вовне, создавая впечатление всеобщей инфернальности и хаотичности мира, усиливая и без того болезненные переживания меланхолика.

В маниакальном режиме по аналогии следует видеть наводнение субъекта созидательно-благостной сакральностью, наполняющей Я невероятной магической мощью, неиссякаемой активностью и оптимизмом. Мир становится миром возможностей и перспектив. Но следует обратить внимание на полное переключение внимания на внешнюю сверхнаполненную ценностью реальность. Это можно понимать, как вроде вполне естественное видение ценности реальных действий и реального мира, и эта ценность бесспорна, но не менее бесспорна, чем ценность внутренней реальности и самого субъекта, которые здесь игнорируются. В столь полном устранении взора субъекта от себя самого можно заподозрить скорее попытку сбежать от Ужасного Ничто, а вовсе не приобщение к чему-то благому. Тем более, что маниакальные субъекты вполне сознательно обнаруживают страх смерти и катастрофы, от которых следует бежать через безудержную деятельность. Впрочем, одно не исключает другого.

К тому же появляется вопрос, не является ли депрессивный субъект точно таким же бегущим от Ужасного. Только бегущим не в мир, а замыкаясь на себе, убегая в смерть, согласно логике “если я мёртв и недвижим, если я всего лишь объект, тогда взор Оттуда на мне не задержится, и Ужасное минует меня”. Такой логике вполне соответствует фрейдовское представление о влечении-к-смерти как стремлению вернуться к состоянию минерала, желание мимикрировать под окружение, прикинувшись камнем или веткой.

Наконец, отдельно важно, что Меланхолия присуща не только особым субъектам, но встречается и как различное по продолжительности, но преходящее депрессивное или маниакальное состояние, случающееся у иных субъектов. Соответственно, необходимо либо предположить, что эти явления различны, но удивительно схожи в проявлениях, и это возможно, но кажется маловероятным, либо это одно и то же явление. Если исходить из второго варианта, то приходится заключить, что так же, как и нарциссизм, Меланхолия составляет собой особую подструктуру психического аппарата, которая может быть постоянно активна в депрессивном или маниакальном режиме, способна переключаться между ними или становиться активной лишь в исключительных случаях, что и имеет место у людей, не считающихся меланхолическими.

Это, в свою очередь, значит, что человечеству в целом не чужд комплекс меланхолической проблематики, но только для некоторых она остаётся в постоянно активном режиме, тогда как у остальных становятся более активными иные психические схемы, которые у меланхоликов, вероятно, даже не выстраиваются.

Все сталкиваются с предательством, заброшенностью, болью от потери вселенской любви и эквивалентным гневом. С гибелью божественного и собственной Души в результате космической драмы и от собственной руки. Оказываются заполнены живой разлагающейся массой. Предстоят виновными отбросами и омерзительной нежитью, для которой нет места в мире. Выстраивают на месте смерти, обратившемся в Бездну Небытия, Храм Смерти из гниющей плоти и воспоминаний, сами становятся этим Склепом и скорбят, ненавидя потерянное и себя. Сталкиваются с катастрофическими нападениями демонических разрушительных сил и гибельными приливами опустошительного аффекта. Видят восход ужасного Чёрного Солнца над бессмысленной и пустой мёртвой плотью земли. Страдают от Голода по чужому живительному любовному теплу.

Но не всем удаётся это пережить, и не для всех это сменяется чем-то иным.